Глава 7. Под звуки костяной свирели

Пластмассовая пластинка луны проигрывалась на граммофоне предрассветного неба. Температура минус одиннадцать по цельсию. Фонари подливали масло в огонь. Варфоломей вышел из служебного ВАЗ-2101, захлопнул дверцу и, добродушно-непринужденно насвистывая отцовскую мелодию, направился своей неудержимой, нерушимой и на удивление бесшумной походкой – хлюпали по лужам только поскрипывающие туфли в резиновых калошах – к подъезду дома, где жил Акстафой и умер Ефремов; и Варфоломей плыл бесплотной тенью в мерклом свечении луны, которая прорвалась сквозь аккуратно выстриженную в лохмотьях сизо-синюшных облаков прореху. Краешком глаза лейтенант – подходя к исписанной безобидными, потешными ругательствами входной двери – заметил струящийся из форточки сигаретный дым, а курил, конечно же, Акстафой.

Варфоломей открыл дверь и, наступая быстро-быстро на каждую ступеньку, поднялся на второй этаж и постучался.

– Это кто? – спросил Акстафой через минуту.

– Алексей, это лейтенант Ламасов, – громко ответствовал Варфоломей. – Помните меня? Я вас вечером допрашивал.

– Господи! – возмутился Акстафой. – Опять вы?!

– Откройте, будьте любезны!

Акстафой открыл, стоя в той же одежде, в которой был вчера.

– Вы, небось, утомились с ночной смены, – сказал Ламасов.

– Я отгул попросил у мастерового, – неохотно признался Акстафой. – В связи с обстоятельствами. У меня работа, понимаете ли, сосредоточения требует, с мелкими деталями работаю, а какое ж тут, к дьяволовой матери, сосредоточение.

Ламасов пододвинул Акстафоя, войдя в коридор:

– А что у вас, Алексей, за работа?

– Перфораторщик я.

– И что... трудно?

– Рутинно, монотонно. Дырки проделывать в штампованных листах пластмассы, – Акстафой отступился от Варфоломея.

– Звучит интересно.

– Платят, и черт с ним.

Варфоломей снял шапку:

– А до этого где работали?

– А вам-то что за интерес?

– Интересны вы мне, вот и все.

– Ну... подолгу я нигде не задерживался, необязательный я, говорят, в прошлом году контролером стоял на прессовальных процессах, а прежде полгода оператором полуавтоматической линии холодноштамповочного оборудования, – Акстафой прервался, наблюдая за тем, как Ламасов снимает куртку и прилаживает ее за петельку на свободную вешалку.

– Могу пройти? – спросил Ламасов.

– А у вас ко мне дело какое? – уточнил Акстафой.

– У меня к вам вопросы, – Варфоломей продемонстрировал Акстафою диктофон и лист бумаги, сложенный пополам.

– На кухню пройдем, – направился Акстафой.

– А давайте-ка мы с вами в комнате расположимся, потому как я хочу провести эксперимент, а оттуда лучше всего.

– Эксперимент? Что за эксперимент еще?

– Не пугайтесь, – увещевательно-ласково прочирикал Ламасов и двинулся в комнату, – не пугайтесь, Алексей, это исключительно, так сказать, эксперимент на чуткость слуха!

Акстафой, с сигаретой и толстой стеклянной пепельницей на ладони, плывуще-шатающимся шагом прошел к гостиную.

– Я тут расположу свои записи? – спросил Ламасов.

– Ну, если без этого никак, – Акстафой устроился в кресле.

Варфоломей разгладил широкой, мозолисто-грубой ладонью лист бумаги, извлек из нагрудного кармана блокнот, открыл его и вытащил другой сложенный пополам лист бумаги, а затем повернулся к Акстафою, взяв в каждую руку по листу.

– Вот-с, – сказал Ламасов почтительно-вкрадчиво, – но вы пепельницу-то отложите, отложите. Успеете еще накуриться до беспамятства.

Акстафой дожал окурок, сунул в переполненную пепельницу и поставил ее на запылившуюся полочку низкого буфета.

– Ну, я слушаю.

– Вы понимаете, что такое... мотив? – спросил Ламасов.

– Причина, наверное, – ответил Акстафой.

– Да.

– Почему действуют люди, почему все происходит – причина.

– По-моему, мотив более глубокое понятие, нежели причина, но в целом, верно. Это побудительная причина, это, скажем так, не овеществленная, невещественная причина, предмет наших желаний, наших стремлений, – менторским тоном проговорил Варфоломей. – Вот мой отец, понимаете, он был по натуре своей очумело педантичным человеком. Прямо-таки до невозможности. Он не мог не учесть каждую, даже самую незначительную... фиговину. А уж бюджет семьи! О, когда дело доходило до бюджета семьи – это становился не мой отец, не человек даже, поверьте, а просто-напросто самая настоящая электронно-вычислительная машина! Я вот помню, что у него была отдельно заведена тетрадь на сорок восемь листов в жесткой обложке с аккуратно вычерченными им самим таблицами, куда он ежемесячно карандашом вписывал доходы и расходы, например... вот, в графе источники поступления указывались пенсии, стипендии, зарплаты, а в других столбцах указывались им статьи затрат, например, платежи за коммунальные услуги, добровольные взносы, затраты на вещи... одежду, макияжи и тому подобное, он даже учитывал нормы суточного расхода горячей и холодной воды!

Акстафой непонимающе-заинтересованно слушал Ламасова.

– И вот, только месяц кончался, папаня мой стирал аккуратно ластиком карандашные записи свои, а в следующем месяце заполнял по-новой. У него там, в тетрадке этой, как на скрижали какой, были десятки – да что там! – даже сотни таблиц по любому поводу и вопросу, о калорийности, например, продуктов, о суточной потребности организма человеческого в калориях, жирах и белках, планы имелись распределения суточной работы между членами семьи, кому мытье посуды, кому стирка, а кому уборка! Он нам велел экономить воду, когда моемся или стираем, экономить газ, когда, например, воду из-под крана кипятим. У него все, от аза до ижицы, было учтено, были составлены отдельные таблицы для стиральных машин, где он записывал, какую вещь надо и в каком режиме простирывать, сколько затрачивать порошка, какие емкости баков, сколько вмещает литров воды, сплошь цифры, цифры да буквы, одному ему ясные и понятные одному ему. Внимательность к каждой детали, к каждой мелочи! Вы себе хоть вообразите такое, Алексей? А главное, ему это не доставляло никакой головной боли, он это делал легко и просто, словно сам был как тетрадь, словно все в нем карандашом написано, все вот так вот, одним махом, одним щелчком пальцев стирается и забывается, в общем – сущий ЭВМ!

Акстафой пожал плечами, недоумевая от всей этой истории.

– Да... да, сложный, наверно, был человек.

– Пожалуй, – согласился Варфоломей. – Но каков был мотив? Вряд ли отец заботился о том, чтобы не закончилась вода на планете нашей, например, или о том, что электростанции вдруг перестанут вырабатывать электроэнергию... Тогда к чему? К чему все это? Может, он был скрягой и экономил каждую копейку? Но ведь мы никогда особенно не бедствовали, да и не был он скрягой… Тогда к чему? Просто мой отец был такой человек – и он никого другого не принуждал заниматься тем, чем сам занимается, потому что знал, никому это не по силам и не интересно – другой бы, вот даже и я, свихнулся, с ума бы сошел через несколько месяцев, а он – нет. Просто он был такой и по-другому не умел. Он действовал так, потому что это было в нем, подходило, так сказать, вплотную к его натуре, ему единственному понятной натуре!

Варфоломей клокочуще, жгуче дышал после пылкого и яркого от воспоминаний монолога, а Акстафой спросил:

– А к чему вы мне рассказываете об отце?

– А я к тому, друг мой ситный, что я не пойму, какой мотив был? Что именно убийцу Ефремова... к Ефремову-то привело?

– И что, по-вашему?

– Ну, жалоб на Ефремова к нам не поступало, а уж прийти к кому-то с ружьем – это, знаете, последний метод! Так что у меня, – Варфоломей раскинул руки. – У меня ответа нет...

– Нынче все бессмысленно, – с философским видом сказал Акстафой. – Маньяков да убийц сумасшедших полным-полно.

– Ну, это, друг мой сердечный, пустословие праздное, от ленивого ума думы, а на деле смысл всегда присутствует.

– И какой здесь смысл?

– А я вот как раз подумал, что, может, убийца-то наш... не к Ефремову вовсе направлялся? А к кому-нибудь другому.

– Это к кому же?

Варфоломей подошел к Акстафою и вручил ему оба листа с информацией о телефонных звонках.

– Вот. Получите, распишитесь. Вы без очков читаете?

– Вполне, – кивнул Акстафой. – Не жалуюсь на зрение.

– Это меня радует. Тогда вам, Алексей, не составит труда увидеть, что на левом листе отображена информация о входящих и исходящих звонках, сделанных с телефона Рябчикова, и с телефона вашего соседа Ефремова, – Ламасов, стоящий за плечом Акстафоя, угрожающе-нетерпеливо ткнул пальцем в лист бумаги. – Вы видите?

– Вижу... а на что смотреть?

– Я, Алексей, на минуту-другую отлучусь, мне нужно кое-что в квартире Ефремова проверить, вы пока изучите, сравните.

– Как угодно, – незаинтересованно проронил Акстафой.

Варфоломей вышел на лестничную площадку, взломал пломбу и открыл дверь в квартиру Ефремова, подошел, как и убийца, к старому телефонному аппарату с дисковым циферблатом, вдел палец в отверстие и раскрутил, и повторил эту процедуру несколько раз, в промежутках вслушиваясь в тарахтение, а уже спустя секунду – через распахнутые двери квартир – жутко, сильно, с дребезгом отдаваясь противным металлическим эхом в холодном бетонно-каменном подъезде, зазвонил новый, современный, с прорезиненными кнопками телефон Акстафоя-Рябчикова.

И Варфоломей услышал, как Акстафой, идя по коридору, снимает трубку и, остановившись, будто надеясь, что звонок сейчас прервется, все-таки отвечает.

– Слушаю, кто это?

– Это лейтенант Ламасов, я звоню вам от Ефремова!

Взъерошенный, с ожесточенным выражением на пурпурно-желтом лице Акстафой сдержанно опускает трубку.

– Ну что вы балуетесь, в самом деле! – вскрикивает он.

Ламасов вернулся в квартиру Акстафоя:

– А я не балуюсь ни в коем случае, Алексей.

– Я, между прочим, важный звонок жду!

– Нет необходимости сердиться.

– А уж это я сам решу, есть необходимость или ее нет.

– Не спорю. Могу я теперь от вас позвонить?

– Куда?

– Вам будет интересно, – пообещал Ламасов. – Вы только в комнату вернитесь, Алексей, оттуда вам еще интереснее будет.

Варфоломей снял прилипающую к пальцам трубку, затем пощелкал по кнопкам, набирая номер Ефремова, и спустя мгновение за стенкой раздался прерывистый, переливающийся трлиньк-трлиньк.

Он оставил телефон звонить, а сам направился к Акстафою, который указал пальцем, что, мол, кто-то звонит Ефремову.

– Вот вы знаете, Алексей, – заметил Варфоломей, – а мне совершенно не нравится звук, который нынешнее поколение телефонных аппаратов издает. Пустой и механический звук, будто кошки на душе скребутся, а вот у Ефремова, что ни говори, телефон старый – послушайте, полюбуйтесь, как он звенит! Будто птички в лесу заливаются! Совсем не то же самое, что ваш агрегат.

– Не пойму, вы это к чему?

– А вы послушайте, как поет! – сказал Ламасов. – Опять вот, опять... трлиньк-трлиньк, прямо-таки заслушаешься.

– Я уже тысячу раз слышал, – пробормотал Акстафой. – Вы звонить-то перестаньте, а то у меня уже голова гудит...

– Тысячу раз, значит?

– Да!

– А как же получилось, что вы перепутали?

– Не пойму, что я перепутал?

Варфоломей быстро вышел, положил трубку на рычаги и вернулся в затихшую, переставшую трлинькать комнату.

– Подумайте, Алексей, вы мне сказали, что первый звонок в квартире Ефремова раздался, – начал вдумчиво-методично Варфоломей. – У меня, между прочим, диктофонная запись есть, так что отнекиваться вам от словес ваших бессмысленно, если попробуете на мою халатность грешить. Так вот я вам напоминаю, что вы, а за язык вас никто не тянул, сказали мне и следователю Крещеному прямым текстом – что телефон у Ефремова за стенкой звонил минуту-две – и это, я напоминаю, первый звонок.

Акстафой напугано-отчаянно пожал плечами:

– Вы меня, лейтенант, не стращайте! Я мог и перепутать, я ведь вам говорил, кажется, что спросонья, не соображал...

– Допустим, допустим, можно даже допустить, что звонок этот – вам во сне услышался! – правильно я рассуждаю?

– А может, так оно и было, – ответил Акстафой.

– Вот только, – Варфоломей сунул ему листы, – вы сюда поглядите. Здесь отображены все звонки на номер Ефремова.

– Сам вижу, – проворчал Акстафой.

– Судя по цифрам, – Варфоломей указал на подчеркнутые и обведенные в кружок, – последний, Алексей, кто звонил Ефремову – это были вы!

– А я ему и звонил! – расхрабрился Акстафой.

– Знаю-знаю, вы мне и следователю Крещеному так и сказали, – отмахнулся Ламасов, – и, надо заметить, это была единственная правда!

– Да как это вы... – начал Акстафой.

– Цыц! – оборвал Варфоломей. – Так вот, не сбивайте-ка меня с ходу мыслей... позвонили вы Ефремову после того, как у него стрельбу слышали и наблюдали мужчину убегающего?

– Да.

– Но самое интересное вот здесь, – Варфоломей переместил по листу палец, указывая на очередные цифры. – Вот здесь!

– И что тут, – у Акстафоя воспаленные глаза разбегались.

– Отсюда становится ясно, что первый услышанный вами звонок – был вовсе не Ефремову адресован, но вам! И сделан он был ровно без двух минут девять, – указал Варфоломей, – и что, Алексей... вы за минуту, на протяжении которой звонил телефон – не сумели сообразить, что звонит не Ефремовский вовсе телефон, а ваш?

Акстафой, утопая в кресле, напряг тупоумное, будто далеко находящее лицо, напряженно моргая, он вглядывался в цифры:

– Не пойму... и что? Я ведь уже сказал – перепутал!

– Ну, если вам позвонили, то вы, Алексей, могли попытаться перезвонить тому, кто, по-вашему мнению, вам звонил? Если бы вы осознали, в конце концов, что звонили не Ефремову, а вам.

– А я и не говорил, что... осознал – я спросонья был, перед работой отсыпался! И я был уверен, что Ефремову звонили...

– То есть вы, все-таки, придали значение факту звонка?

– Что? Какому факту…

– Вы только-только сказали, что были уверены по поводу услышанного, якобы звонил телефон Ефремова, но не ваш.

– Да, уверен.

– Но это ошибочно, звонили-то вам! – сказал Ламасов. – И вот вам оно, вот подтверждение. К тому же, вы были уверены сразу же... в тот же миг? Или, может быть, стали уверены позже? Вы этот звонок обдумывали, может, времени у вас было немного перед тем, как Ефремова убили... вы возвращались мыслями к первому звонку? Или вы изначально были уверены в том, что звонит телефон Ефремова за стенкой, а не ваш – в коридоре?

– Да... так и есть, я был уверен сразу, – промямлил Акстафой.

– Это мои слова, а не ваши, – напомнил Ламасов, – и все-таки факт не отменишь, звонили не Ефремову, а вам...

– Ну и пес с ним, – крикнул Акстафой, – что вы, в конце концов, заладили одно и то же, скрипите как несмазанная телега, голову мне морочите!

– Наоборот же, Алексей, я все распутать пытаюсь – все это распутать, что вы нагородили!

– Ничего я не городил! Я уже понял, ошибся, бывает!

Варфоломей кивнул:

– А знаете, откуда вам звонили?

Акстафой хмыкнул:

– Откуда? Откуда мне знать? Кто звонил? Вы, небось, уже знаете...

– А вот, Алексей, очевидно – из квартиры Ефремова! – и, сказав это, дав остыть, Варфоломей расположился за столом.

Акстафой, мотая головой, категорически отказывался внимать.

– Я... я не пойму, к чему вы меня... подводите! К роковой черте?

– Я просто-напросто хочу понять, что тут на самом деле произошло! – настаивал Варфоломей. – А к роковой черте, гражданин, вы себя, так сказать, сами сопроводили, потому как лично мне, лейтенанту Ламасову, неизвестно, где такая вот черта роковая находится, сам я там не бывал и пути не знаю.

– А я, значит, бывал? Я, значит, сам себя... к роковой черте…

Варфоломей жестко, в лоб, спросил:

– Вы Ефремова убили?

Акстафой подскочил с кресла:

– Чт-т-оо!? Не я! Да я бы... в жизни не... Вы что! С дубу... с дуру... в самом деле, я не убивал!

– Успокойтесь, – сказал Ламасов, – я вам верю. Сядьте, отдышитесь, я форточку открою, комнату провентилировать.

– У вас... методы, – прорычал Акстафой, – сволочные!

– Согласен, но вы меня строго не судите, профессия у нас, не позавидуешь – да и народу друг дружку вырезать не терпится, и вся эта гниль застаивается, бродит годами, десятилетиями, а потом – как лопнет! – и получаются вот такие вот ситуации.

Акстафой потянулся к сигаретам, вопросительно-настойчиво глядя на Варфоломея, который попустительски махнул рукой.

– Да... согласен, – пробормотал Акстафой.

– Итак, Алексей, – потер ладоши Ламасов, – значит, как было дело?

– И как, по-вашему?

– Мое мнение... Двое неизвестных или, может, один, а может, трое... пришли... или пришел... к вам.

– Ко мне?

– Вероятно, стучались, ломились они к вам, а может быть, наоборот, тихо, спокойно, увещевательно, так сказать... но вы им все равно не открыли. А вот Ефремов, значитца, по любопытству своему и дотошности своей открыл им, высунулся на шум... и, может, один там был или двое, а может, трое?

Акстафой слушал.

– В общем, кто из них к Ефремову вошел, а от него попробовал к вам через стенку достучаться или по телефону?

Акстафой утонул в кресле:

– Да... – ответил, – ко мне приходили, но только позвонили в дверь и все, я поначалу не связал звонок с чьим-то визитом.

– Допустим, а что же после?

– Как я и говорил, – продолжил Акстафой, – все так, как я и говорил. Звонок в дверь, потом по телефону, но я после того, как эту надпись в подъезде сделали... духу у меня нет ночами да вечерами впускать кого или откликаться! Но когда я услышал, что через несколько минут все звуки посторонние и голоса за стенку к Ефремову переместились, то подумал, что, может, ко мне по ошибке стучались, вот я и опустил детали...

– Э-к! Предусмотрительно, – ответил Ламасов. – А знаете, мужчина по фамилии Пуговкин, в соседнем доме живущий, он нам по секрету открыл, что видел троих, которые поочередно подъезд покидали, – Варфоломей вскинул палец. – Но... нам Пуговкин сообщил, что только второй – бежал, а вы, Алексей, припомните, говорили, что сразу после стрельбы слышали, как кто-то... прочь, значитца, из подъезда – как пулей вылетел, я прав?

Акстафой кивнул.

– Да, я помню. Слышал топот, подумал, что драка какая на лестнице продолжается? Но потом понял, что маловероятно, звуки уж как-то быстро стихли.

Варфоломей откашлялся.

– Это хорошо, что помните... но вот кто третий-то был? Он, значит, последним ретировался, опосля спринтера нашего.

– Вот уж это, – опять оживился Акстафой, – хоть увольте, хоть режьте меня без ножа, а не скажу – потому как не знаю!

– Ну, без ножа вас несколько затруднительно будет резать, а в остальном к чему такая жертвенность? Верю я вам, – с хитрой улыбкой ответил Ламасов, – уж теперь-то, поди, я у вас отбил охоту мне басни свои рассказывать о семерых зеленых цыплятах?

Акстафой опустился в кресло и промолчал.

– У вашего сына автомобиль имеется? – спросил Ламасов.

– У Глеба?

– Да... у Глеба.

– Какой автомобиль? Нет у него... а каким местом сюда Глеб вписывается?

– Самым прозаическим местом. Вы с сыном когда в последний раз разговаривали?

– В последний раз?! Погодите, – Акстафой приподнялся. – А что Глеб…

– Я думаю, что Глеб, может, к вам вчера и приходил.

– Нет. Не приходил.

– Вы сказали, вам звонили?

– Но это не Глеб!

– Откуда знаете?

– Не знаю.

– А могу я у вас спросить о Глебе?

– Ну, спрашивайте, – недоуменно протянул Акстафой.

– Ваш сын по вероисповеданию кто?

– По вероисповеданию?

– Да, кто он?

– А-а... кто... кто.

– Затрудняетесь ответить?

– Етить, одному богу известно, во что сегодняшняя молодежь верит, но Глеб атеист, наверное... это ведь популярно вроде.

– Понимаю, а в одежде у него какие предпочтения?

Акстафой замялся.

– Ух, задали вы мне задачку... в человеческие одежды, поди, одевается Глеб, не в шкуры же звериные! В двадцать первом веке живем, как-никак. В джинсах, наверно, в футболках... да в рубашках там каких-нибудь, а местами мое старье донашивает.

– А что по волосам? Пострижен Глеб коротко или волосы отращивает?

– Ну нет. Он коротко пострижен. У него кучерявые волосы, как у меня, поэтому он их постоянно сбривает. Не отращивает.

– А место учебы?

– Колледж политехнический на Сверидовской пять, – сказал Акстафой. – Глеб у нас на производстве радиоаппаратуры работать планирует...

– Хорошо для него. А фотография сына у вас есть?

У Акстафоя, уже подозревавшего неладное, глаза округлились.

– Бог ты ж мой, – пробормотал он бескровным губами. – Фотография? А Глеб что? Не вернулся домой? Мне ведь Юля...

– Нет, нет, – успокоил Варфоломей. – Мне для дела нужно.

– Для дела!? В конце концов, в чем мой сын провинился-то!?

– Я просто хочу проработать все версии... есть у вас сыновья фотография или нет? Я ее вам непременно возвращу лично.

– Я требую объяснений, – настаивал Акстафой.

Варфоломей покачал головой:

– И я, Алексей, не отказался бы.

– А я вам все, черным по белому, начисто рассказал.

Ламасов снова протянул ему листы с номерами.

– Черным по белому, говорите?

– Да, так и говорю.

– А я вот хочу ваше внимание еще на одну деталь обратить, – и Варфоломей указал пальцем. – По-моему, значительную!

– Ну, я смотрю... и что?

– Поглядите-поглядите повнимательнее, здесь отражено время начала соединения и его длительность. Это второй звонок, то есть от вас – в квартиру Ефремова, сделанный через несколько минут после того, как вам позвонил Ефремов.

– Ну... и?

– И если на первый звонок – к вам! – как вы видите, не было ответа. То когда вы перезвонили Ефремову, указывается время и дата звонка – а также, самое интересное! – время начала, что я подчеркнул красной линией! – и длительность соединения, которую я подчеркнул волнистой красной линией, это ясно?

Акстафой промолчал.

– Понимаете, что это значит? А это значит, Алексей, что вы сделали звонок Ефремову – и кто-то поднял трубку! – и Ламасов театрально, хлестко хлопнул себя по лбу. – Но кто? Ведь – по вашему собственному заявлению! – вы позвонили Ефремову, когда тот уже был застрелен – и не мог ответить, а преступник, застреливший его, скрылся с места преступления. Так кто же, в конце концов, вам ответил? А-а? С кем и о чем на протяжении двадцати секунд вы разговаривали? Эти вопросы, эти мельчайшие неувязки не дают мне спокойно, мирно спать! Я ломаю над ними голову, а потому и прошу вас, Алексей, как сознательный гражданин сознательного гражданина, будьте ко мне милосердны и благосклонны, верните мне спокойный мой сон!

Акстафой тупоумно-изможденно изучал цифры, пунктиры и многоточия, неожиданно осознав, что дико, безумно устал.

– У меня голова раскалывается, – признался он Ламасову.

– Дайте, – Варфоломей взял лист и сложил пополам.

– Нечего мне вам больше ответить, – сказал Акстафой.

– А теперь, Алексей, верните, будьте добры, мне пистолет Ефремова, – попросил Ламасов, – по-человечески вас прошу!

Акстафой минуту сомневался, потом поднялся и, поставив табурет к шкафу, вытащил протертую от пыли коробочку.

– Он внутри, – сказал Акстафой.

– Вы его зачем украли?

– Не знаю...

– Но причина должна быть – ничто просто так не случается!

– Не знаю.

– А вы знаете, что кража улики с места преступления – это дело скользкое, подсудное, черное, – Варфоломей изъял оружие.

– И что мне будет от вас – в тюрьму меня безвинно швырнете?

– Посмотрим. Думается мне, вы за свою жизнь неспроста опасались, когда пистолет взяли – не могу же я человека в тюрьму сажать за то, что он себя защитить хотел.

– А я и не говорил, что опасался!

Акстафой посмотрел на поджавшего губы Варфоломея.

– Так что, думаю, я с вами поступлю по-братски, к тому же вы явно не в своем уме находились – натерпелись, намучились, напугались, вот и совершили необдуманный поступок, так или нет?

– Да…

Акстафой опустился в кресло и закурил по-новой.

– Вот видите, сколько чирьев вскрылось, – покачал головой Ламасов. – Хотите верьте, хотите – нет, а вот я сам верю, что когда в каком-то месте скучивается, накапливается множество тайн, грязи, гнили, много лжи, все это, рано или поздно, но должно выйти наружу, потому как самому богу угодно, чтобы абсцесс этот, нарыв хронический, лопнул, изжился со свету! А для того, я убежден, должно случиться нечто эдакое – из ряда вон выходящее! – такое, что всю эту грязь, эту нечистоту, эту мокроту подноготную выжмет, поднимет, как гной, как нечто мутное, воспаленное, трупное, как прокисшие соки самой жизни, и выведет их наружу, чтобы оно запахло, завоняло, разлилось всюду, чтобы все вокруг перепачкались, замарались, перемазались этим, чтобы сделалось явным им самим, в какой мерзости, пакости они живут, в каком сраме прозябают. И я думаю, Алексей, что убийство Ефремова – то самое из ряда вон!